ДЕСЯТЬ СУТОК ПЛЕНА
Командир отделения Вавилов, он был родом из Белоруссии, шел первым, а я - третьим от замыкающего. И вдруг раздалось: "Хенде хох!"... Я оцепенел. Правую руку с гранатой только успел поднять до уровня рта. Сделал это, чтобы зубами вырвать чеку и бросить гранату себе под ноги. В левой руке у меня была винтовка. Я для себя еще раньше решил, что если настанет такая роковая минута, то только граната может спасти от позорного и мучительного плена. Это были "детские мысли", навеянные литературой. Действительность была совсем иной. Держал гранату в руке, но не мог шевельнуть пальцами. Мне кажется, что даже пилотку над головой подняли вздыбившиеся от страха волосы. Окаменел..., но видел и слышал все... Вавилов первым бросил винтовку под ноги, закричал: "Пан, пан, не стреляй!", и достал целую пачку листовок, которыми был засыпан лес. Еще несколько человек достали листовки - "пропуск в плен", и стали совать их немцам. А они в этот момент не стреляли, их было человек 15-20 автоматчиков.
И я увидел смотревший на меня зрачок дула автомата и молодого немца, который шел ко мне. Он приблизился и стал силой опускать мою руку с гранатой, чтобы вынуть взрыватель. К нему подошел еще один немец, держа автомат, направленный на меня. Выбросив взрыватель, молодой немец что-то говорил подошедшему, одновременно отгибая палец за пальцем, освобождая мою гранату. Я стоял и не мог шевельнуться. Такого ужаса я еще не испытывал за свою короткую жизнь. Отбросив гранату подальше, немец стал разжимать пальцы на моей левой руке, второй солдат, наконец, вырвал у меня винтовку, размахнулся и ударил ее о ствол дерева. Затем, поднявшись на цыпочки, этот солдат потянулся к моей пилотке, снял ее, и, предварительно оторвав звездочку, сунул ее в карман. Пилотку же он надвинул мне на глаза, и, засмеявшись, подтолкнул к остальным. Не удержавшись, он вынул целую горсть звездочек из своего кармана и похвастался молодому. Потом с нас сняли ремни с подсумками патронов, сорвали хлястики с шинелей, все выбросили в кусты. Мы сразу превратились в толпу бродяг.
По дороге к нам присоединяли большие и малые группы попавших в плен бойцов, все без ремней и шинельных хлястиков. Я не знал, что будет дальше, но на всякий случай запоминал приметы. Совершенно случайно мой взгляд остановился на небольшом ящике, замаскированном среди веток дерева. От него тянулись на небольшое расстояние провода к другому спрятанному ящику. Вдруг оттуда раздалась длинная пулеметная очередь . От неожиданности, мы, все, кто присел, кто упал на землю, а немецкий конвой громко захохотал. Только тогда я понял, что мы были окружены, как волки обложены флажками. Это была такая хитрость: где-то сидел немец и стрелял разрывными пулями, а радиоустановки по проводам разносили звуки стрельбы, и наши войсковые колонны метались одна навстречу другой, казалось, что немцы кругом и их очень много. В действительности это была удачнная иммитация атаки немецких автоматчиков со стрельбой, и она была рассчитана на то, чтобы сломить боевой дух и деморализовать красноармейцев. И это было достигнуто... В кольце оказалось три армии...
Нас пригнали на большую поляну в лесу. Там пленные уже сидели и лежали, кто-то пил водку, играла гармонь, как будто на празднике. По краям поляны стояли часовые. Кто-то завел патефон с пластинкой, полилась музыка "Любимый город может спать спокойно". Меня охладила и немного успокоила эта мирная картина, но первое, что я сделал - это затерялся среди незнакомых солдат. Хотелось быть подальше от своего командира отделения, я интуитивно чувствовал,что он может меня выдать немцам, сказать, что я еврей... А над поляной гремела песня. В центре поляны немцы натянули огромное красное полотно с белым кругом посередине, а внутри его фашистский "черный паук" - свастика. И немецкие самолеты, пролетавшие над поляной, видели этот знак, и, покачивая крыльями, удалялись. Эта картина никак не стирается из моей памяти, и я часто думаю: неужели только я видел и разгадал эти проклятые радиоящики? Сдались немцам ни за что. А ведь среди нас были опытные вояки, участники Финской компании. В лесу было много оружия, и мне казалось, что если бы встал кто-то из командиров и подал команду, мы бы с голыми руками бросились на охрану... Но среди этой массы людей не нашлось горьковского Данко. Между хвастливым юношеским желанием - "брошу себе под ноги гранату" и суровой действительностью - неизмеримое расстояние... Затерявшись среди незнакомых бойцов, я потихоньку достал красноармейскую книжку и комсомольский билет, и стал их рвать. Это делали руки, а глаза следили за тем, чтобы никто ничего не заметил. Когда стал закапывать кусочки картона, то увидел, что разорвал на мелкие кусочки и единственную фотографию отца - она лежала в комсомольском билете. Это случилось 13-го октября сорок первого года... Я - пленник...
К вечеру всю массу людей подняли и повели. Тех, кто не мог идти, добивали выстрелом в голову в нашем присутствии. В этом, по-видимому, заключался еще и акт устрашения...Моросил мелкий осенний дождь, дул холодный ветер, а мы продолжали идти: голодные, мокрые, застывшие. На ночь нас загнали в скотный двор, в коровники, под навесы, а кому не хватило места, те остались под открытым небом. Утром пожилой солдат посоветовал мне, чтобы я вымазал свои новые ботинки грязью, навозом, иначе их снимут с меня немцы, еще посоветовал не стараться особо умываться и снять обмотки. Я старался быть в середине колонны, но мой набитый продуктами мешок немцы все же увидели. Остановили, заставили показать, что в мешке. Концентраты выбросили в грязь и затоптали, а шоколад забрали себе. Когда конвоиры отошли, я подобрал большие куски концентрата, очистил от грязи и спрятал назад в мешок. Их было очень мало, но как же они меня выручили!. Прошли сутки. Мы были голодными. На вторые сутки прошли мимо обоза, сожженного мной, а во вторую половину дня зашли в деревню. К колонне бросились женщины с ведрами и лукошками в руках, они совали нам картошку, морковь, бураки. Сначала немцы просто отгоняли женщин, стреляя вверх, а потом резанули длинными очередями по колонне. Крики, проклятья, треск автоматов - все слилось в один вопль ужаса. В этой деревне на каждом крыльце стояли украинские националисты в немецкой форме с трезубцами на рукавах, и довольно улыбались... Иногда бывало и так: немцы забирали у женщин всю еду, один бросал ее пленным , как собакам, а другой все это фотографировал. Когда из-за гнилой картошки началась свалка, снова заработали немецкие автоматы. Если я видел бегущих к колонне женщин, то отходил подальше, так как уже знал, чем все это закончится. Те несколько кусков концентрата, что я вытащил из грязи, я тщательно на ходу разминал в кармане и жевал сырые зерна пшена. Ослабевшие от голода и ран люди отставали, попадали в хвост колонны, растягивая ее и замедляя движение. Поэтому в конце колонны постоянно гремели выстрелы, конвоиры добивали выбившихся из сил пленных. Если кто-то из друзей пытался помочь ослабевшему, то его постигала та же участь.
Эта была наша страшная плата за бездарность комсостава, за трусость, за подлость. Но это была и наука ненависти, которая сделала из оставшихся в живых беспощадных воинов, мстителей-партизан. У нас в партизанском отряде существовал неписаный закон - пленных не брать! После наших атак оставались только вражеские трупы. Мы расплатились с немцами за все! Но это будет много позже...
На ночь нас загоняли в сараи или в загоны для скота, а во время движения человек не имел права на метр отойти от колонны по естественной надобности. Эти издевательства доставляли немецкому конвою большое удовольствие, они все время орали: "Руссише швайне!". На третьи сутки всю огромную массу пленных загнали в церковь, набили внутрь так плотно, что нельзя было поднять руку. Стояли здоровые, стояли больные, раненые, мертвые. Я, физически здоровый парень, задыхался. В церкви высокие, но узкие окна, так выбили стекла, но от сырых шинелей и человеческих нечистот поднимался такой удушливый запах, что некоторые просто задыхались и умирали от удушья. У меня в кармане шинели еще лежало немного концентрата, но засунуть руку в карман я не мог. А кругом стоял сплошной стон... Так продолжалось двое суток. К концу вторых, вечером, вдруг открыли двери, и вся масса кинулась на воздух. Падающих, слабых, просто растаптывали. Это уже были не люди, а стадо обезумевших животных. На улице, куда меня вынесла людская волна, мне показалась, что я в центре бушующего потока: кружило, как щепку, этим водоворотом меня вынесло к краю потока - и здесь я получил оглушительный удар в лицо. На краю, за цепью автоматчиков, стояла армейская кухня, повар был в белом колпаке и фартуке, с черпаком в руках. Рядом грузовая машина с открытыми бортами. В кузове киноаппаратура, рядом с машиной - группа офицеров. Среди них выделялся один рыжий громила. Он развлекался: бил с правой и с левой руки всех, кого потоком выносило к нему, - видимо, боксер. Изо рта у меня текла кровь, на глазах слезы, а немцы заливались хохотом. От второго удара меня спас пожилой солдат, оттащил в сторону и сказал: "Терпи сынок, впереди еще не то будет". Кухня раздавала баланду, один котелок на пятерых человек . Пожилой солдат пошел за баландой, у меня изо рта все еще текла кровь, но зубы были целы. В голове шумело, я плакал от боли и обиды... Уже воюя в партизанском отряде, я, находясь в засаде, всегда старался целиться в рыжих. В каждом из них я видел того громилу, который нанес мне страшный удар...А в плену все последующие дни шли по одному сценарию: ослабевших, отставших - отстреливали. Наш путь в лагерь был устлан трупами. Девятнадцатого октября огромную колонну пленных - по 15 человек в ряду, а начала и конца не было видно пригнали в город Жиздру, что в 70 километрах от Брянска. Здесь немцы устроили этапный лагерь.
До моего семнадцатилетия оставалось десять дней... Утром я обошел весь лагерь. Он был окружен двумя рядами колючей проволоки высотой в три метра, один ряд от другого находился также в трех метрах. Бегали овчарки, а на "колючку" были навешены бутылки, консервные банки, куски железа, которые звенели при малейшем движении ветра. Сторожевые вышки с прожекторами и пулеметами на небольшом расстоянии друг от друга. В метрах четырех от второго ряда колючей проволоки, шел третий ряд столбов с "колючкой" - "подзона". Приближаться к ней было опасно, о чем свидетельствовали многочисленные трупы, валявшиеся под столбами. В этой "подзоне" находились легкие бараки, по которым охрана ночью часто била из пулеметов. Люди гибли во сне, и делалось это немцами, вероятно, для устрашения. А утром на две-три телеги, запряженные пленными, собирали убитых и тяжелораненых. Тех, кто подавал признаки жизни, лагерные немецкие начальники добивали на глазах у всех...Обойдя дважды весь лагерь, я понял, что из зоны, даже имея инструмент для резки проволоки, бежать невозможно. Нужно было искать другие пути. В полковой разведке я уже кое-чему научился: надо было все обдумать и действовать быстро, пока еще сохранились физические силы, немного пшенного концентрата и пока не состоялась встреча с моим бывшим командиром отделения Вавиловым, который на второй день после прибытия в лагерь уже ходил по нему с повязкой шуцмана (полицейского).
22-го октября, бродя по лагерю, я увидел, что около главных ворот строят колонну пленных: опять по 15 человек в ряд и выдают одну буханку хлеба с мякиной и опилками на всех пятнадцать. Я подошел поздно, когда колонна уже была оцеплена конвоем и проскочить в нее мне не удалось. Куда уводили колонну , никто не знал. Я очень обрадовался увиденному, значит, есть выход - надо попасть в колонну и выйти из лагеря. Мне представлялось это единственной возможностью вырваться и бежать. Вернувшись в барак, а бараки я менял каждую ночь, сидел, курил, строил разные варианты, понимая, что ошибка будет стоить жизни. В это время ко мне подошел парень, ненамного старше меня. Мы разговорились. Звали его Миша, родом он был из Казани. Когда разговор коснулся побега, он вытащил из кармана кусачки, которыми собирался разрезать колючую проволоку. Почему-то мы сразу поверили друг другу, говорили предельно откровенно. Ошибка могла обойтись дорого. Я повел Михаила по территории лагеря, показал ему убитых и тяжелораненных, к которым нельзя было подойти, лежащих между рядами проволоки. Это были отчаянные, смелые ребята, решившиеся на побег, но что-то они в своих дерзких расчетах не учли, допустили ошибку, и теперь их трупы валялись у проволоки. Так я доказал Мише, что таким способом бежать невозможно, и, подумав, он согласился со мной. Решили поесть. У меня оставалось немного сырой пшенной каши. Нужен был котелок и щепочки для костра. Котелок оказался у Миши, а пригодной воды во всем лагере найти было невозможно . Правда, стояла одна ржавая бочка под водостоком, но туда какой-то растяпа уронил мыло, да и так вода была грязная, стекала с крыши. Этой водой пользовались все: мылись, стирали, и, если не видно было шуцмана, даже пили. Мы все же сумели набрать воду, развели из щепок костер. Когда вода стала закипать, пошла мыльная пена, и мы сидели и тепеливо ждали, когда вся пена убежит из котелка. Дождались, высыпали остатки концентрата, получилась замечательная каша, а главное - горячая, первая такая пища за девять дней. У Миши нашлись два сухаря, немного сахара вперемешку с табачными крошками. Всыпали в котелок все, не оставив ничего назавтра. Завтра свобода ... или смерть. Завтра мы обязательно должны были попасть в колонну. Ночевать улеглись на крыльце, в барак нас не пустили... Почему? Порядок был такой: в каждом бараке - сто человек, вечером "барак-фюрер" проверял всех по списку. Если попадались чужие, их били и отводили к коменданту. Утром мы не спускали глаз с главных ворот, где обычно строилась колонна, как мы называли "в никуда". На душе было очень тревожно. Каждую ночь нужно было находить убедительные доводы для "барак-фюрера", почему ты здесь, а не в своем бараке. Уже начали составлять списки на коммунистов, евреев и политруков.
ПРОДОЛЖЕНИЕ НА САЙТЕ
